Евгения Кара-Мурза: "Этап в России - это страшная вещь"

Российский политик и журналист Владимир Кара-Мурза в начале этой недели исчез из исправительной колонии в Омске. Больше суток ни его адвокаты, ни семья не знали, где он находится. Впрочем, в отличие от других подобных кейсов Кара-Мурзу перевели не в другой регион, а в другую колонию, особого режима, в том же Омске.

Пока Владимир сидит в тюрьме, его жена Евгения привлекает внимание к судьбам таких, как он. По задумке мужа она создала Фонд помощи семьям политзаключенных: "Фонд 30-го октября". Фонд, зарегистрированный в США, получил статус благотворительной организации и в ближайшее время, по ее словам, начнет работу. 

DW: Мы сейчас находимся на вечере писем политзаключенным. Когда в последний раз вы получили письмо от своего мужа? Что он написал?

Евгения Кара-Мурза: Я получила письмо от Володи вчера после его перевода из колонии строгого режима в Омске в колонию особого режима в Омске. Написал, что у него все в порядке, что его поместили в единое помещение камерного типа, ЕПКТ, где он будет находиться минимум до конца мая. С присущей ему иронией и чувством юмора говорит о том, что и это тоже как-то надо пройти, что он одет-обут и все у него хорошо.

Каждый раз, когда в России исчезает политзаключенный, которого вдруг отправляют на этап совершенно без каких-либо причин, это, конечно, повод для беспокойств. Сейчас в такой ситуации находится Артем Камардин и Егор Штовбе, о которых их родные не имеют никакой информации уже почти две недели. К этому очень важно привлекать внимание, потому что этап в России - это страшная вещь. По российским законам, власти не обязаны предоставлять никакой информации о местонахождении политзаключенного во время этапа, о состоянии его здоровья. При этом этап может длиться сколько угодно. Как это было у Володи в сентябре, когда его увезли из СИЗО в Москве в Омск, по дороге он побывал в нескольких СИЗО, где каждый раз оказывался в карцере. То есть условия на этапе очень тяжелые, и человек полностью отрезан от внешнего мира. Он не имеет контакта ни со своими адвокатами, ни со своими близкими.

- Как вы себе объясняете, почему его перевели в такие строгие условия содержания?

- Его перевели в колонию особого режима, что, собственно, самая верхняя планка, уже строже некуда, потому что Володя был признан злостным нарушителем установленного порядка отбывания наказания. Нарушения у него были такого характера: например, каждый день в 06:00 заключенный обязан вставать с подъемом. У Володи, естественно, нет часов, нет телефона, нет никаких способов узнать, который час на дворе. В шесть утра подъем не включают, ждут минут 10-15, заходят в камеру. И поскольку Володя, не зная времени, не встал, ему это записывают как нарушение. Или, например, вечером кровать в ЕПКТ, в ШИЗО пристегивается к стене. Каждый вечер заключенным приносят постельное белье, и его должны класть на пороге камеры так, чтобы, когда двери камеры открываются, заключенный мог взять это белье, не выходя из камеры.

Но что делают тюремные власти? Они кладут белье не на порог камеры, а через проход. Если заключенный выходит из камеры, он обязан держать руки за спиной. Володя выходит из камеры с руками за спиной, но затем ему нужно перейти, пересечь этот проход и поднять белье. Не в зубы же он будет брать. Когда он наклоняется, чтобы поднять белье, тут же рядом оказывается человек с камерой, который все это записывает на видео. И потом Володе это записывается как нарушение.

Незастегнутая пуговица, неправильно положенная подушка -  это еще когда он был в СИЗО. То есть любые, абсолютно идиотские, "нарушения". Но вот это все позволяет властям держать политзаключенных максимально изолированными от остальных заключенных. Когда Володю привезли в ИК-6 в Омске, ему сразу дали знать, что из одиночной камеры он не выйдет, потому что они не хотят, чтобы он всех заключенных перепортил своими взглядами. И ведь он же перепортит, поэтому тюремные власти тоже можно понять.

- А это способ давления лично на него или, может быть, даже на вас?

- Ну, я не думаю, что на меня, но на политзаключенных, конечно. Содержание политзаключенных в одиночных камерах - это пытка, физическая и психологическая. Потому что Володе приносят бумагу и ручку на полтора часа в день. У него до недавнего времени было право на две книжки из библиотеки, сейчас даже этого, я так понимаю, нет. Володя может остаться без одежды, еды и чего угодно, но вот пища для мозга ему обязательно нужна.

Если в ЕПКТ такая же прогулка, какая была в предыдущей колонии, полтора часа, то сложите их, восемь часов сна и полтора часа на бумагу и ручку. Получается 11 часов, 24 часа минус 11 - 13 часов абсолютного вакуума, когда человек не может делать ничего в этой крошечной камере на несколько метров, где есть только табуретка без спинки и кровать, пристегнутая к стене. Не говоря о том, что Володя после двух отравлений имеет полинейропатию, это нарушение периферийной нервной системы, это заболевание, при котором ему необходимы физическая терапия, необходимы физические упражнения, активный образ жизни.

- Как за это время изменилось его здоровье?

- Состояние его, конечно, медленно ухудшается, потому что ничего другого и ожидать не приходилось. В Москве после нескольких дней карцера он потерял чувствительность обеих стоп. Врач прописала Володе какое-то лечение, которое помогло немножечко смягчить симптомы. Но с сентября, как Володя попал в Омск, он находится в одиночной камере. Это уже больше четыре месяцев. И никакого лечения, никаких возможностей контролировать симптомы у Володи в этих условиях нет.

- В этой ситуации ваши действия могут ли к чему-то привести? Вы сами говорили о том, что нельзя опускать руки, что даже в советские времена были рычаги давления на власть...

- Я абсолютно убеждена, что молчать нельзя. И я абсолютно убеждена, что публичность - это единственное наше оружие в такой ситуации. Практика действительно показывает, что если поднимается какая-то волна возмущения, это привлекает внимание к судьбе политзаключенного, и часто условия улучшаются, либо предоставляется медицинская помощь, как в случае Алексея Горинова или Игоря Барышникова, либо человек может получить разрешение на звонок родным, либо прекращаются пытки. Улучшается ситуация, только когда возникает вот эта большая волна возмущения, волна, которую не заметить невозможно. В тишине ничего подобного происходить не будет.

- А есть ли какие-то надежды на обмен?

- Задача на перспективу - выработать инструменты, чтобы такие практики, как взятие заложников или помещение людей за решетку за их политические убеждения и религиозные взгляды, можно было предотвращать. Потому что, понимаете, взгляд очень многих стран на такие вещи в том, что, мол, мы не вступаем в переговоры, мы этим заниматься не будем, то есть, грубо говоря, игнорирование существующей проблемы. Мне кажется, что это абсолютно неприемлемо в цивилизованном мире в 21-м веке, потому что вступают они в переговоры или нет, но заложников берут, и число политзаключенных растет. И поэтому нужен более последовательный, более серьезный и более продуманный подход, и необходимо сотрудничество демократических стран.

Понятно, что это тема на будущее, сегодня она российским политзаключенным не поможет. Но в случаях, когда люди находятся в условиях, несовместимых с жизнью, их нужно вызволять любыми способами. И да, я считаю, что должны использоваться все методы для того, чтобы этих людей вытащить на волю. И я стараюсь делать все возможное для того, чтобы убеждать западных политиков в том, что необходимо спасать этих людей, потому что они - лицо другой России, той России, которую они хотят видеть, России демократической, которая борется за права человека и против агрессии.

- Но что-то известно о практической возможности обмена?

- Это такие вещи, как правило… У меня нет никаких деталей.

- Расскажите коротко о своем фонде и что вы собираетесь в нем делать.

- Об открытии фонда "30 октября" мы объявили уже давно, но до сих пор нам не удавалось начать работу, потому что мы проходили бюрократические стадии оформления всех документов и регистрации фонда и получения статуса благотворительной организации. Фонд "30 октября" - это Володина идея. И пришла она ему в голову после получения премии Вацлава Гавела от Парламентской ассамблеи Совета Европы. Потом были еще премия фонда Акселя Шпрингера за свободу и премия польского МИДа. У всех этих премий есть достаточно значительная денежная часть, и я собрала их в этом фонде. Все эти деньги до последней копейки пойдут на помощь семьям политзаключенных, которые в нынешней России остаются очень часто не только без своих любимых родных людей, но и без средств к существованию. И этих людей необходимо поддерживать. Идея эта не нова, и поскольку Володя очень часто вдохновляется и учится на опыте советских диссидентов, то он повторяет опыт фонда Солженицына, фонда Елены Боннэр.

Я знаю, что сейчас есть и другие инициативы такого характера. Мне кажется, что таких инициатив должно быть много, потому что число политзаключенных растет, и оно уже приближается к 700, и это по очень консервативным подсчетам "Мемориала", которые используют очень строгие критерии отбора. А они сами говорят, что просто у них рук не хватает обработать все дела, которые к нам поступают.

У нас прекрасный попечительский состав, это и Натан Щаранский, и Саша Подрабинек, и Ирвин Котлер, и Адам Михник, и Сергей Лукашевский, и Сергей Давидис, и замечательная моя коллега Наталья Арно, и Володин адвокат Вадим Прохоров. Я надеюсь, что мы сможем кому-то помочь, а это самое главное, это то, чего хочет Володя - значит, будем делать.